Масштабные трагические события, которые разрушают судьбы множества людей, оставляют неизгладимый след в обществе и влияют на нашу повседневную жизнь. Так начинают молчать о репрессированных, собирать «тревожный чемоданчик», ненавидеть Запад и обходить стороной людей, которые были на войне. Исследователи называют это коллективной травмой. Разбираемся, как она устроена.
Историю в России преподают как цепочку войн и потрясений. Именно коллективные страдания становятся опорными точками, по которым мы в XXI веке отсчитываем периоды прошлого. Антропологи Дидье Фассен и Ришар Рехтман в книге «Империя травмы» называют коллективную травму главным символом нашей эпохи: для понимания и ощущения себя мы постоянно обращаемся к трагическим событиям, которые переживали или о которых только слышали.
Коллективная травма — это не просто память о катастрофе в прошлом, это продолженное время, ниточка в настоящее. Так называют переживание разрушительного события, которое наносит раны не только отдельным людям, но и всему сообществу, нарушая чувство общности, идентичности, преемственности. Коллективная травма может передаваться между поколениями, закрепляться в культурной памяти, социальных институтах, сюжетах и телесных практиках. Память о ней нередко становится основой для групповой идентичности.
В психологии коллективная травма чаще всего понимается как совокупность индивидуальных психологических травм, разделенных многими членами группы. Одним из пионеров этого подхода был Кай Эриксон, социолог, который в своей работе опирался на психологические модели. В статье «Notes on Trauma and Community» (1991) он описывает коллективную травму как процесс разрушения связей между людьми. Чаще всего в центре внимания исследователей травмы находятся войны и другие вооруженные столкновения, но Эриксон говорит о техногенных катастрофах: затопленном поселке Буффало-Крик, жилом комплексе в Колорадо, который пострадал от подземной утечки бензина, и других.
В классической медицине термин «травма» относится к удару по частям тела, а для психологов и психиатров — по тканям разума. Травма нарушает пространство человека извне. Она может быть вызвана совокупностью жизненных переживаний или отдельным событием. Под коллективной травмой Эриксон подразумевает удар по основным тканям социальной жизни, который разрушает узы, связывающие людей, и ослабляет преобладающее чувство общности. Но и в пережитой травме есть новое духовное родство, чувство узнавания, которые порой объединяют людей сильнее, чем язык и культурные корни.
Культуроциолог Джеффри Александер в книге «Cultural Trauma and Collective Identity» (2004) предлагает понимание коллективной травмы, которое радикально отличается от психологического подхода. Для Александера травма — это не автоматическая реакция на разрушительное событие, а результат символического процесса, в котором общество приходит к убежденности, что его коллективная идентичность была глубоко нарушена. Иными словами, травма не просто случается — она должна быть культурно создана и закреплена. Травматическими, по Александеру, становятся не сами события, а интерпретации этих событий в публичной сфере. Поэтому не всякая катастрофа или насилие превращаются в травму; для этого необходимо, чтобы политики, журналисты, художники, активисты, интеллектуалы оценили событие как разрушительное, причинившее страдание «нам» или даже «им», идентифицировали виновных и добились признания этой версии другими.
В этом смысле травма — это результат культурной борьбы. Борьба часто оказывается в центре внимания исследователей коллективной травмы или даже становится отличительным признаком. В качестве примеров приводят Комиссию истины и примирения в ЮАР, Нюрнбергский процесс, трибуналы по геноцидам в Руанде и Югославии.
Антрополог Вина Дас в книге «Life and Words: Violence and the Descent into the Ordinary» (2007) также критикует подход к травме как к чему-то, что просто «случается», приходит извне, из ниоткуда. Но в противовес публичному конструированию Александера она уделяет много внимания «тихой» повседневности, пишет о женщинах, деятельность которых в контексте коллективных трагедий часто противоположна созданию нарративов или публичной борьбе. Об этом же говорит Саидия Хартман («Lose Your Mother», 2007): она описывает, как память о рабстве передается вне слов через пустоту и невозможность фиксации.
Вопрос тишины или молчания в контексте коллективной травмы хорошо исследован российскими учеными. Тишина — неизменный атрибут трагических событий, открытого разговора о которых либо не состоялось вовсе, либо на протяжении длительного времени он был опасен. При этом «молчание и неспособность озвучить собственные переживания о пытках и насилии в значительной мере сами по себе являются внушительным свидетельством страданий», — пишет антрополог Ольга Ултургашева. Это касается не только узников ГУЛАГа, о которых говорит Ултургашева — исследовательница Ирина Фан отмечает те же процессы в памяти корейцев о сталинской депортации. Она также говорит о культурных различиях. Так, для корейцев уклонение от ответа, умалчивание связаны с ожиданием, что собеседник способен понять невысказанное. Это называется «нунчи» — догадливость, умение видеть по глазам, и «чжэн» — «зрение души», способность человека к интуитивному считыванию.
Передается ли коллективная травма — или можем ли мы «помнить» воспоминания других людей?
Ученые считают, что да. Марианна Хирш развивает концепт постпамяти, описывая, как поколения, не пережившие травму напрямую, все равно ощущают ее след — через семейные истории, фотографии, чувства и все то же молчание. И дело даже не в том, что мы запоминаем походы в музеи или публичные акции, сюжеты или поведение близких. Мы напрямую чувствуем то, что вкладывают в память другие. «Постпамять описывает отношения, которые „поколение после“ выстраивает с личной, коллективной и культурной травмой тех, кто жил до них, с теми переживаниями и опытом, что они „помнят“ только посредством историй, изображений и поступков, среди которых они выросли. Но этот опыт был передан им так глубоко и эмоционально, что казался определяющим их воспоминания. Связь постпамяти с прошлым в действительности опосредована не воспоминаниями, но работой воображения, проекцией и творчеством», — пишет Марианна Хирш.
Моральное осуждение и публичное признание трагических событий — краеугольный камень терапии коллективной травмы с западной точки зрения. Знаменитый лозунг «Никогда снова», который использовался освобожденными узниками Бухенвальда, сегодня звучит во всем мире как заклинание от геноцидов и войн. В 2025 году, с концом эпохи гуманизма как универсальной концепции, становится понятно, что такая формула борьбы не сработала и не помогла предотвратить социальные катастрофы. Историк Доминик ЛаКапра в книге «Writing History, Writing Trauma» (2001) говорит даже о фетишизации травмы — превращении травматических нарративов в ритуал, который только закрепляет, а не преодолевает разрушение общества.
А Джудит Батлер в работе «Precarious Life» (2004) пишет о неравномерности признания страдания: «Некоторые жизни достойны скорби, а другие нет; дифференцированное распределение скорби определяет, какой субъект должен быть оплакан». Не каждая жалоба может быть замечена, для этого нужно, чтобы общество слышало уязвимые группы и признавало их права. Вина Дас обращает внимание на важный момент: факт утраты может не только объединять, но и разделять людей, а политическая солидарность на базе единой моральной оценки ситуативна и требует совместной работы.
Литература по теме
