Зачем нам историческая память и как мы ее создаем?
Для ученых места памяти — это не только мемориалы и музеи, стелы и вечный огонь. Это в том числе нематериальные пространства, которые служат своеобразными «хранилищами» памяти. Например, так работает культура: музыка, кино, литература помогают нам сохранять общие воспоминания, которые потом мы считываем без слов. Почему мы не можем существовать без своего прошлого и постоянно создаем такие памятные точки?
Но если вам в руки попадет академическая работа по культуре памяти [memory studies — область исследований памяти. — Прим. ред.], вы с удивлением обнаружите, что местом памяти в ней могут называться совершенно неожиданные вещи: встреча одноклассников, старый школьный учебник, «Книга о вкусной и здоровой пище» 1954 года издания, мем о советском пломбире или даже поколение — неважно, шестидесятников или «миллениалов».
Исследователь культуры памяти понимает «место памяти» примерно так же, как филолог может назвать общим местом расхожее представление. Термин «место памяти» — это не слишком точный перевод французского lieu de memoire, который еще в начале восьмидесятых годов прошлого века использовал французский историк Пьер Нора. Он противопоставил память и историю.
Память всегда образна и конкретна, она связана с воспроизводимыми из поколения в поколение практиками и устойчивыми социальными группами: семьями, соседскими общинами, сообществами друзей (поэтому сколько социальных групп, столько и памятей). Содержание памяти поддерживается и воспроизводится встречами и совместными воспоминаниями, вместе с памятью поддерживается и воспроизводится коллективная идентичность таких групп. Память более или менее спонтанна и изменчива, это живое и подвижное единство процессов запоминания, воспоминания и забвения. Содержание памяти для ее носителей эмоционально окрашено, оно может быть дорого и ценно, а может храниться и передаваться как пережитая в прошлом травма.
В отличие от памяти, история претендует на беспристрастность, однозначность, объективность и универсальность; как наука, она критично отстранена от своего объекта. Пьер Нора пишет, что история умерщвляет спонтанную память. Но, несмотря на стремление быть объективной и универсальной, история всегда партикулярна, она односторонняя. Историк может не осознавать эту односторонность. Средневековые хронисты могли не понимать, что пишут исключительно династическую историю, Николай Карамзин, конструируя монархический, государственнический взгляд на историю России, мог не осознавать, что этот взгляд исключительно москвоцентричный, игнорирующий сложность историй-памятей Поволжья, Урала и Сибири. Такая история предполагает упрощение и обеднение памяти.
В XIX веке в Европе и России создаются национальные истории. Благодаря распространению образования при помощи этих историй формируются устойчивые и более или менее общепринятые образы наций, в которых рассказы о прошлом укрепляют представление, как следует думать о своей стране и народе в настоящем: «Наши предки галлы были белокуры и голубоглазы» или «Россия основалась победами и единоначалием, гибла от разновластия, а спаслась мудрым самодержавием».
После Второй мировой войны канонические образы государств-наций переживают кризис. Для Франции, Великобритании и Нидерландов этот кризис оказался связан с распадом трансконтинентальных колониальных систем, для России — с распадом Советского Союза, для всех вместе — с бурными экономическими, политическими и социальными изменениями (урбанизация, миграция, депортация), которые разрушили устойчивые социальные группы (местные сообщества или большие, насчитывающие по несколько поколений семьи) и сделали невозможными или крайне затруднительными традиционные способы воспроизведения и передачи их памяти. Эти процессы заставляют пересматривать создававшиеся историками XIX — начала XX веков образы «наций-историй». Говоря проще, у нас большие проблемы и с памятью, и с историей.
Что же такое места памяти? Это единство истории и памяти, все многообразие форм присутствия прошлого в настоящем, способов обращения к прошлому. «Музеи, архивы, кладбища, коллекции, праздники, годовщины, трактаты, протоколы, монументы, храмы, ассоциации... — свидетели другой эпохи, иллюзии вечности. <...> Это ритуалы общества без ритуалов, преходящие святыни десакрализирующего общества, верность партикулярному в обществе, которое отвергает партикуляризм», — пишет Пьер Нора.
В любом месте памяти сочетается три аспекта: материальный, функциональный и символический. Архивное хранилище как будто только материально и функционально. Но наше воображение наделяет его аурой возможности прикоснуться к документальному свидетельству прошлого. Школьный учебник, завещание или ассоциация ветеранов сугубо функциональны. Но их существование в качестве мест памяти связано с определенными ритуалами. Минута молчания как будто только ритуал, только символ. Но она разрывает течение повседневного времени и служит призывом, побуждением вспомнить.
Места памяти могут учреждаться государством (памятник, публичный ежегодный ритуал, памятная дата в календаре), сообществом или сообществами. Вспомним «Иронию судьбы»: «Понимаете, у нас традиция: каждый год 31 декабря мы с друзьями ходим в баню». Но само обращение к «Иронии судьбы» в этом предложении — указание на место памяти, общее для нескольких поколений людей, связанных постсоветской традицией памятования.
Место памяти может быть создано и отдельным человеком. Камешек, который я ношу в кармане, напоминает мне о важной встрече, изменившей мою жизнь.
Все места памяти объединяет одно общее свойство: условие их существования — желание помнить. Зачем? Чтобы оставаться самими собой. Забвение прежних мест памяти, появление новых всегда свидетельствует об изменении того, что принято называть идентичностью. Это свидетельствует о выборе стать другими.
Литература по теме
